|
Крестоносец Публикация Сергея Балмасова Ни одно казачье войско не оказало в свое время такого сопротивления правительственной администрации, как Уральское. Оно свято выполняло присягу Царю, но, вместе с тем, ревностно оберегало свой особый общинный уклад. Казалось бы, парадокс — но именно здесь борцы за «равенство и братство» встретили самое отчаянное и бескомпромиссное сопротивление. Уральцам не знакомо было даже само понятие «красный казак»! До настоящего времени практически неизвестными широкому кругу историков оставались воспоминания тех, кто сражался против большевиков в рядах Уральского казачьего войска. Ниже мы представляем главу «Крестоносец» из находящихся в ГАРФе воспоминаний офицера А.Кирова «О борьбе с большевиками на фронте Уральского казачьего войска». Автор их сражался с большевиками бок о бок с казаками и был принят в казацкое братство. Эта глава впервые знакомит нас с легендарным уральским героем — М.Кабаевым: простым казаком, хранителем древних воинских традиций, благодаря которому уральцы одержали множество побед над Красной армией. Мы уверены, что заповеди этого героя-уральца — «Никогда не ругайся и не бойся в бою, а иди с молитвой, и Господь сохранит тебя!» — окажутся весьма полезными и современному российскому воину. «С ним не страшно… Потому он с крестом и молитвою ходит! Как скажет: “Не бойся, сынок”, так тебя ни пуля, ни шрапнель не возьмет. Иди, куды хочешь! Только вот ругаться не велел. Как, говорит, выругаешься, так она и трахнет». Так говорил молодой казак, сидя у костра, над которым был навешен закопченный чайник. И в голосе казака, и в его фигуре, и в жестах было столько убедительности, что не поверить ему было нельзя. Человек десять казаков, таких же молодых, сидели вокруг огня и с наивным любопытством слушали рассказчика. Я понял, что говорят о старике Кабаеве. О нем в это время писали газеты, говорили в Войске, говорили и на фронте. Вот что я знал о нем. Старик-казак, старообрядец, участвовавший в походах Скобелева, он не мог примириться с мыслью, что на его родном Яике будут хозяйничать большевики. Он в них видел врагов веры, слуг антихриста, с ними он решил бороться, но бороться силою веры, силою креста, и к этой борьбе он призвал всех верующих. Он собрал вокруг себя таких же стариков, как и сам, и со своим небольшим отрядом выступил на фронт. На груди каждого казака этого отряда висел большой восьмиконечный крест, а впереди отряда — седой старик вез старинную икону. Это было главное вооружение стариков и с этим вооружением, верой и крестом они делали чудеса. С пением псалмов они шли в атаку на красных, и красные не выдерживали и бежали, или же сдавались в плен и после становились лучшими солдатами в наших полках. Много лихих побед одержали эти крестоносцы, но с каждой победой все меньше и меньше становилось их. Падали они, сраженные пулей и, прославляя Бога, умирали, умирали, веря, что исполнили долг свой перед Богом, Войском и перед Святынями нашими. Когда осталось их несколько человек, решили они разъехаться в разные стороны, по разным полкам и там верою своею поддержать и укреплять слабых. В каждый полк привезли они по иконе, и эти иконы вместе со знаменами были в походах, были в боях. И легче стало воевать казакам, и легче умирали они, как будто вместе с иконой передали им крестоносцы и часть веры своей. Только старик Кабаев не захотел идти в полк. Не хотел он служить одному полку, а хотел служить всему Войску. Ездит по широкой степи и слушает, что делается в ней. Как услышит выстрелы, так и идет на них, благословлять бойцов-казаков на святое дело и молитвою помогать им. И всегда его появление вдохновляло их, и смелее они шли в бой, и одерживали победу, гнали красных. Мне рассказывал один офицер. Шли сильные бои. Большевики силою, в несколько раз превосходящей нашу, наступали по линии поселков от Соболева на Уральск. Упорно дрались казаки, но не выдерживали и отходили, отдавая поселок за поселком. Отдали хутор Пономарев, отдали Большой и Малый Озерный, отдали Каменный и подошли к поселку Красному. Уже паника охватывала полки, и уже многие говорили, что отдадим Уральск. Но вот в разгар боя, когда красные густыми цепями повели атаку на поселок Красный и когда уже некоторые части стали отходить, появился Кабаев и, объезжая полки, благословляя крестом и читая молитвы, говорил: «Не бойтесь, станичники, не бойтесь, детки. Ничего он не сделает. Снаряды его рваться не будут и не собьет он вас. А завтра мы погоним его». Ободрились казаки. Отступавшие было части перешли в контратаку, отбив противника. К вечеру поселок остался в руках казаков. Но что особенно поразило всех — это то, что, действительно, перестали рваться снаряды и только со свистом пролетали над нашими рядами и зарывались в мерзлую землю, не оставляя даже следа о себе. На утро подошли несколько сотен, снятых с другого фронта, и казаки сами повели наступление. Противник был сбит и, оставив в наших руках два орудия, много пулеметов, несколько сот пленных и устлав степь трупами зарубленных конной атакой 12-го полка, поспешно стал отступать. И гнали его десятки верст, и только на третий день красные остановились в станице Соболевской, где у них были резервы. Слухи об этом бое быстро разнеслись по фронту, и имя Кабаева повторялось каждым. Я еще не видал его, представлялся он мне сильным, властным, умеющим владеть людьми и силой воли заставлять их идти на смерть и делать чудеса храбрости; хотелось скорее встретиться с ним и разгадать, в чем же его сила. Но это мне скоро не удалось. Наш полк был переброшен на фланг армии, затем — ряд боев, неудачных для нас, сдача Уральска, потом я был ранен и эвакуирован в тыл… Ранней весной, когда стаял снег и степь превратилась в огромное море воды, можно было проехать только по дорогам, да и то не везде. Когда поселки, как маленькие острова, поднялись над водой, казаки начали наступление. Красные не выдержали и начали отходить, задерживаясь на каждом островке, отчаянно защищая каждый поселок. Я с сотней получил задание заранее подойти к поселку Владимирскому и занять позицию на сырту перед поселком. Мы выступили. Далеко впереди, на черном фоне оттаявшей вязкой степи виднелась какая–то белая фигура. Мы на рысях быстро нагоняли ее. Кто–то из казаков сказал: «Это Кабаев». Вспомнил я все слышанное о нем — встал передо мной мощный образ богатыря, и захотелось скорее увидать его, поговорить с ним. Он остановился, повернул коня и шагом поехал навстречу нам. Когда он подъехал ближе, и я мог ясно разглядеть его, то думал, что казаки ошиблись — так он был не похож на того, каким я его себе рисовал. Передо мной на великолепном белом коне сидел небольшого роста старик. Одет он был в белый китель, синие с малиновым лампасом шаровары и большие сапоги. Голова его была не покрыта, и его длинные, цвета пепла, седые власы были перевязаны черной лентой, и только концы их слегка трепал свежий весенний ветер. На груди у него на массивной цепи висел серебряный восьмиконечный крест и большая икона. Его чуть сутуловатая фигура говорила о том, что он еще бодро сидел в седле, весь вид его не напоминал войны. Его морщинистое серое лицо, окаймленное тоже серой седой бородой, на первый взгляд, не представляло ничего особенного, и только его тоже серые глаза были интересны. В них светилась бесконечная быстрота, любовь и наивность, но в них не было энергии и решимости вождя. И, глядя в эти глаза, я понял, что только его доброта, любовь и вера заставляли казаков верить ему и идти на смерть. Он подъехал к сотне и тихим голосом сказал: «Снимите шапки». Как один, казаки исполнили его приказание. Затем он благословил сотню своим крестом. «Не бойтесь, детки, Господь с вами, идите и делайте свое дело во имя Его. Ни один волос не упадет с головы вашей, если не будет на то воля Господня». Повернул коня и рядом со мной, впереди сотни, поехал, напевая псалмы и изредка обращаясь к казакам с краткими ободрительными словами. Мы подвигались все ближе и ближе к поселку. Вот раздался выстрел, со свистом пронеслась граната и разорвалась за сотней, подняв столб воды и черной грязи. За ней другая, третья… Начался обстрел. Мы шли в колонне. Рассыпаться нельзя было. Везде — мокрая, вязкая степь. Кабаев ехал шагом и пел псалмы, и удивительно спокойно шли сзади казаки. А гранаты рвались, рвались со всех сторон. Наконец, мы вышли из обстрела и на несколько минут остановились за прикрытием увала. Кабаев не остался с нами. Он, еще раз сказав нам, чтобы мы не боялись и пообещав приехать к нам на позицию, шагом поехал в степь. Нам предстояло пройти еще около трехсот сажен открытого места и тогда мы у места назначения за сыртом, на гребне которого надо окопаться. Эти триста сажен были под пулеметным огнем. Рассыпавшись лавой, двумя эшелонами, разомкнувшись, насколько позволяла местность, мы карьером проскочили это место и очутились за прикрытием, по крайней мере, от пулеметов. Следующая сотня уже не смогла пройти здесь. Она, понеся потери ранеными, должна была вернуться назад. Выбрав позицию, мы окопались и потом оставили в окопах только караул, отошли к коноводам. Занимаемая нами позиция оказалась единственным удобным подходом к поселку, и красные знали это, а потому, решив нас выбить отсюда, направили всю силу своего огня на наше расположение. После недолгой пристрелки они нащупали нас, и огонь их начал приносить нам ущерб. Уже появились раненые, вывезти которых мы не решались, так как единственная дорога была под сильным пулеметным огнем, и они должны были оставаться под обстрелом. Подошедшая к полю боя дивизия рассыпалась и стояла вдали, наблюдая за разрывами шрапнелей над нашей сотней. Несколько раз от нее отделялись сотни и старались прорваться к нам, чтобы, накопившись здесь, начать наступление, но каждый раз, как они подходили к дороге, ведущей к нам, их встречали пулеметы и они, неся потери, отходили обратно. Только одной сотне удалось пройти к нам, проскочив место пулеметного обстрела карьером по одному. Положение наше становилось хуже и хуже. Если за сыртом нас не доставали пули, то шрапнели рвались прямо над нами, и скрыться от них было некуда. Притихли казаки, и каждый только ждал, что вот-вот придет и его черед, и ему придется лежать раненому тут же, и ждать новой раны. «Кабаев идет», — услышал я чей-то голос, полный радости. И действительно, на белом коне, в белом кителе, шагом ехал он по тому месту, которое не могли пройти сотни. Вокруг него, под ногами его лошади, взлетали небольшие куски грязи — это пулеметные пули срывали кочки дороги. В это время вся его фигура была удивительно величественна в своем спокойствии и пренебрежении к смерти. Он медленно подъехал к сотне, слез с коня, осмотрел, не ранен ли он и отдал его подбежавшему казаку. Казаки сами сняли шапки, а он, благословив их, снял с груди крест и икону, поставил их перед сотней и стал молиться, громко читая молитвы и все молились с ним, забыв, что над головой с визгом и воем рвутся шрапнели. Окончив молитву, он пошел к окопам, где был караул. Как только он показался на гребне сырта, застрочили пулеметы и пули с характерным свистом понеслись над нами, падая сзади нас в воду, разбрызгивая ее красивыми маленькими фонтанчиками, а он шел и пел псалмы. Спустился к окопам и под свист пуль и вой гранат начал и там свою молитву. Вернулся обратно, перекрестил нас, сел на лошадь и шагом уехал. Вскоре обстрел стал затихать, а потом совсем прекратился. С темнотой мы отошли в ближайший поселок и далеко заполночь утомленные казаки вспоминали переживание этого дня и все говорили о Кабаеве. Но, странно, ни один не удивлялся его храбрости и только изредка кто-нибудь скажет: «Ему что, его убить не может, потому он с крестом ходит». Такова была моя первая встреча с этим героем, о котором я так много слышал. Второй раз я его видел летом. Я, раненный, ехал по Уралу на санитарной барже. Вечером, когда я сидел с другими больными на палубе, к нам подошел на двух костылях старик в халате и с непокрытой головой, перевязанной черной лентой. Я узнал Кабаева. Он подошел и сел рядом. Обе ноги его были забинтованы. Я заинтересовался, как он был ранен, и он мне рассказал, как он шел в цепи, наступающей на Уральск, как около него убили казака и как он выругал красных — «У, проклятые!», и сейчас же был ранен в ногу. Но он продолжал идти. Убило другого казака подле него, и ему стало страшно, и как только почувствовал он страх, так упал, раненный в другую ногу. «Никогда не ругайся, сынок, и не бойся в бою, а иди с молитвой, и Господь сохранит тебя», — закончил он свой рассказ. В Калмыкове я остался, а он поехал дальше. Прошел почти год. Войско оставило свою область и ушло с Атаманом «от красных лап в неизвестную даль». Казаки были рассыпаны по разным странам. Армии Деникина были разбиты, и только в Крыму еще держались богатыри Врангеля. Я жил в Севастополе, лечился от ранения, полученного еще в Войске. Однажды, выходя после обедни из собора, я увидел у изгороди знакомую фигуру. Это был Кабаев. Он был на костылях, с непокрытою головою, в каком-то больничном халате и с восьмиконечным крестом на груди. Прохожие принимали его за нищего, и некоторые подавали свои гроши, но он их не брал. Я подошел к нему. Он меня не узнал, а когда я сказал, что я уралец, он заволновался и начал быстро-быстро рассказывать, что хочет собрать крестоносцев и идти освобождать Россию и родное Войско. Я начал его расспрашивать, как он попал сюда, и услышал целую историю, как его увезли на Кавказ лечить раны, затем куда-то за море — куда, он не мог сказать, сказал только, что там были англичане, которые в Бога не верят, и его кипарисовые кресты, которые он делал и давал им, или не брали совсем, или же не носили на груди, как это надо. Рассказал, как в море во время бури он молитвою спас корабль от крушения и, наконец, что ему стало скучно по родной России и по Войску и он со слезами упросил привезти его опять на родину. Долго мы стояли у церковной ограды, и прохожие с удивлением смотрели на нас. Потом я узнал, что его в Севастополе уже многие знали. Да и сам я часто видел его после на базаре. Он стоял где-нибудь, окруженный небольшой кучкой народа, и призывал вооружиться крестом и идти против сынов антихриста — красных. Но что можно было сделать на Урале, было невозможно в Севастополе. Толпа мелких торгашей и крупных спекулянтов не поняла его и считала юродивым, и около него, проповедника веры, слышались шутки и базарная брань, и только изредка какая-нибудь женщина, протягивая ему сотенную бумажку, говорила: «Помолись, родимый, о душе новопреставленной воина…» Он не брал денег, но вынимал старый потертый поминальник и дрожащей рукой вписывал туда имя убитого. Пришел октябрь 20-го года, Крым был оставлен белыми воинами. Кабаев остался в Севастополе. Что с ним теперь, жив ли он, призывает ли опять с молитвой и крестом идти против слуг антихриста, или какой-нибудь латыш разбил прикладом его седую голову? Никто не знает, да и не узнает никогда. Вспомнит ли кто-нибудь о нем? Да и живы ли те, кто знал его? А может быть, через много лет где-нибудь на берегу Урала или в широких уральских степях седой старик, сидя у костра, будет рассказывать своим внукам о великом подвиге Войска и вспомнит Кабаева и скажет: «Да, с ним было не страшно… Потому он с крестом и молитвою шел»…
|